Константин Десятов. Рассказы. Часть третья
Лицедейство
Осенним субботним днём Леонид Викторович Исаков, режиссёр областного народного театра, давал последние наставления костюмеру, когда в его кабинет, постучавшись, вошёл невысокий, белобрысый парень. Смущённо замер у двери и, обождав ухода постороннего, выпалил:
- Леонид Викторович! Примите меня к себе!
Исаков, мужчина лет сорока, с продольным шрамом во весь лоб, с любопытством посмотрел на гостя:
- Хочешь, чтоб я тебя усыновил, что ли?
Ирония на парня подействовала, и просьбу он видоизменил:
- Я прошу взять меня в вашу труппу.
- Эвон, куда хватил! – режиссёр усмехнулся. Предложил стул. – А ты, собственно, кто таков?
- Игорь. Работаю водителем.
- Водителем… Видишь ли, Игорёк, в скромном штате нашего скромного театра шоферов не предусмотрено. Так что не обессудь…
- Леонид Викторович, вы, видимо, не можете без шуточек. Я пришёл к вам играть.
- Ну да, играть… Смоктуновский… Все хотят играть… Ну, ладно. У тебя хоть какая–то соответствующая подготовка есть?
- Да! В своё время я занимался в школьном драмкружке.
- Надо полагать, игра в школьном драмкружке равноценна стажировке во МХАТе?.. Ну, ладно, шутки в сторону. Что ж ты к нам год назад не пришёл, когда мы проводили набор? Нынче, глядишь, блистал бы во всей красе…
- Так ведь я всего месяц как приехал в этот город, - глубоко вздохнул Игорь.
- Ну, хорошо. Я допускаю, что ты способный лицедей. Допускаю, что ты окажешься в коллективе. Но сыграть что-либо существенное тебе явно не улыбается: на каждую, даже самую завалящую, роль у нас по нескольку соискателей. И, если тебя устроят роли статистические, то – пожалуйста…
- Но я бы хотел попробоваться на главных ролях!
- Всем подавай главные роли!.. Здесь я тебе помочь ничем не могу!.. И, давай, оставим этот разговор. До свиданья, молодой человек!
И Исаков первым покинул кабинет…
Ранним вечером тех же суток Леонид Викторович, возвратившись с работы домой, на кухне готовил ужин. Во входную дверь постучали и хозяин поспешил на стук. За порогом стоял Игорь. Взволнованный. Растерянный.
- Леонид Викторович, я по весьма важному делу. Очень прошу - впустите и выслушайте меня.
- Ну заходи, великий трагик. И я слушаю тебя, только излагай коротко, а то у меня картошка на плите.
- Да как коротко–то?.. В общем, мой давешний визит в ваш театр преследовал несколько иную цель… Желание у вас заниматься – это всё фикция, маскарад. До лампочки мне ваш народный. Я хотел тогда ещё вам всё выложить, да, выходит, духу не хватило, да и вы спешили на репетицию…
- Любопытно, любопытно, - произнёс Исаков и предложил визитёру скинуть пальто и пройти в комнату.
- Короче говоря, - Игорь смущённо опустил голову. – Я давно без ума от члена вашей семьи, Леонид Викторович!.. И я пришёл просить руки…
- Вот как?!- перебил парня Исаков и медленно осел в кресло, о чём–то напряжённо думая, потом встрепенулся и полетел обнимать Игоря:
- Боже мой, Игорёк! Стоило ли бояться говорить? К чему был весь этот спектакль?.. Тронут! Тронут и рад за тебя и за дочь! Мне ведь Оленька намекала про намечающееся замужество! Боже мой, боже мой!!.
Игорь положил Исакову руки на плечи:
- Дорогой Леонид Викторович!.. Как бы это вам преподнести новость не так болезненно… Я… Я полюбил не дочь вашу, а… жену…
- Это… как? – изменился в лице Исаков, заметно багровея. – Ты пришёл просить руки моей Натальи?
И, услышав утвердительный ответ, Леонид Викторович рысью набросился на Игоря, зловеще прошипел ему на ухо:
- Щ-ще-нок! Наглый прохвост!.. Я хоть тебя не породил, но умрёшь ты по моей воле!..
Минуты три они ожесточённо противоборствовали, катаясь по полу и силясь оседлать один другого . А когда силы их напрочь покинули и в комнате установилось зыбкое перемирие, мужчины, поднявшись, стали приводить себя в достойный вид. Взъерошенный Игорь, внезапно вскрикнул, резко схватившись за бок, простонал:
- Негостеприимный вы хозяин, Леонид Викторович. Кажись, ребро мне попортили.
- Да немудрено было в такой–то рукопашной… У меня тоже челюсть, вроде, не на месте. И трапециевидную на спине потянул, если не порвал…
Помолчали, отдышались. Пришли в себя.
- А она?.. Она тебя любит? – Исаков внимательно посмотрел на соперника, потом пошёл на кухню, снял с конфорки сковородку с основательно подгоревшей картошкой. Вернулся к Игорю - услышать ответ.
- Говорила, что симпатичен… Вы не подумайте, у нас всё серьёзно!
- И давно вы… снюхались?
- Да где–то около года уже.
- Теперь до моей тёмной башки начинает доходить – почему у Натальи возвращаться со службы поздно в последнее время вошло в привычку… Кстати, где она сейчас?
- Наташа зашла в парикмахерскую сделать укладку. Там, вероятно, очередь. Очень просила подготовить вас.
- Хороша подготовка, - устало, опустошённо проронил Исаков. – Сколько годков тебе, Ромео?
- Я на восемь лет моложе Натальи.
- Значит, двадцать семь… Скажи честно, парень, ну зачем тебе в жёны женщина, значительно старше тебя по возрасту? Что, молодых мало?
- Да как вам сказать… Вообще–то странно, что вы меня об этом спрашиваете… Наташа – существо удивительное, неординарное. Её душа – сгусток чуткости и чувств. Её глаза можно уподобить двум агатам, загадочно отсвечивающим в неверном свете свечи!.. Да, кому я всё это говорю… Как жаль, Леонид Викторович, что прожив бок о бок столько лет, вы не разглядели в супруге редкостной красоты цветок…
Игорь подошёл впритык к Исакову, испепеляющее уставился на него, и тот, не выдержав пронзительного взгляда, глаза отвёл.
- … и этот чудный цветок всю жизнь тянулся к вам в надежде, что будет оценён и обогрет… Но вам было недосуг! Во главу угла вы всегда ставили свой паршивый вертеп… Наташа давно разочаровалась в вас, Леонид Викторович…
- Знаешь что, парень, давай выпьем. Хочешь водки?
- Мы с вами, конечно, выпьем. Но только в присутствии Натальи.
- Как знаешь… - Исаков прошёл к буфету, налил в фужер водки, энергично выпил. Схватился за спину повыше поясницы. – Что же ты сотворил с моей спиной, негодник? Мышца дёргается.
- Что ж, давайте помнём спинку–то. Можно и компресс. Давайте вату, бинты, одеколон.
- В доме не держим никакой парфюмерии – не переношу.
- Тогда я на пять минут отлучусь в универмаг за одеколоном. Заодно и Наташу потороплю.
Игорь бойко набросил пальто и выскользнул в подъезд. А Исаков намётанным режиссёрским оком отметил его прыть – с ушибленным ребром пальто надеть – намаешься . Да и универмаг, поди, закрыт уже.
Ни через пять минут, ни через час, Игорь к Исакову так и не вернулся. Для Леонида Викторовича это не было большой неожиданностью…
Значительно позже, когда Исаков лежал в постели и почитывал предложенную местным драматургом для инсценировки пьесу, зазвонил телефон. Исаков, посмотрев на будильник, неохотно оторвался от чтения, снял трубку.
- Леонид Викторович? Это опять Игорь. Извините за поздний звонок. Я хотел бы принести свои извинения за разыгранную накануне у вас семейную драму. Измена Наталии – это плод моей фантазии . Ничего у меня с вашей супругой, конечно, не было. Я даже не знаком с ней… И извинитесь, пожалуйста, от моего имени и перед ней.
Наташе вы, очевидно, устроили грандиозный скандал… Ради бога, покорнейше простите! Я понимаю, это была жестокая импровизация, но… Но я так хотел вам показать своё мастерство перевоплощения, войдя в образ пылкого влюблённого, что отважился на такой экспромт. И, знаете, получил от него удовольствие!..
- Ты откуда голос подаёшь, Игорь?
- Из автомата.
- Мог бы и завтра позвонить. Не к спеху. Если ты этим «своевременным» звонком хотел вернуть мир в мою семью, то смею тебя заверить, что скандала тут и не было.
Исаков отложил читку в сторону. Не отрывая трубки от уха, закурил.
- Я тебя, жених, почти сразу раскусил. Несколько неправдоподобно ты выстроил легенду, неубедительно. Я бы сыграл чуть тоньше, импульсивней. Ну да ладно… Кроме того, не может моя жена предать меня, понимаешь?
Слишком хорошо я её знаю. Да и в больнице она лечится третий месяц по женской части. К слову, и зовут её не Наталья – Елена. И детей нам бог не удосужился послать… А игру твою и находчивость – приветствую. Радует и твоя тяга к сцене. Я ведь и сам в юношестве помышлял об актёрской карьере. Дважды ломился в Щукинское – не приняли. Попытался и в третий раз, да накануне второго отборочного тура мне в нелепой драке украсили физиономию шикарным шрамом, и с мечтами об актёрстве пришлось распрощаться… Но подмостки, веришь ли, влекли. Окончил режиссёрское отделение. И вот уже без малого двадцать лет воплощаю на сцене замыслы наших и не очень драматургов… Вот так–то, Игорёк.
- Так вы со мной тоже… играли?!
- Да, мой дорогой. Я очень склонен ко всякого рода импровизациям и когда сообразил – с чем ты пожаловал в мой дом, охотно решил тебе подыграть, а заодно и посмотреть тебя в деле.
- Ну, и … как?
- Да не сказать, что я шибко уж в восторге, но искорка божья в тебе, несомненно, тлеет.
- Спасибо и на этом, Леонид Викторович!.. Да, а как у вас поживают челюсть со спиной?
- А так же, как и твои рёбра. Мы ведь не сильно усердствовали, тиская друг друга?.. Под диваном я нашёл твои водительские документы с талонами на бензин, зайди, забери как–нибудь.
Исаков вдавил в пепельницу окурок, бросил взгляд на настенный календарь:
- Слушай, Игорь, а явись-ка к нам в студию недельки через две. Замыслили мы ставить «Власть тьмы». Так вот, думаю, а не опробовать ли тебя на роли толстовского Никиты?..
- Леонид Викторович!.. У меня нет слов!..
- …а то зарою твой проклюнувшийся талант – на том свете мне не простится… Тебе, вон, нет ещё и тридцати. И, как знать, может, сейчас я беседую с будущим Щепкиным… Ну, ладно, братец, давай опустим занавес. На сегодня будет с тебя. Мне ещё в больницу Елене позвонить надо и, вот, рукопись дочитать.
Исаков дал аппарату «отбой».
А Игорь ещё долго стоял в телефонной будке с прижатой к щеке трубкой и счастливо улыбался.
Ветераны
В коммуналку, где жил Глеб Николаевич Плаксин, в конце зимы подселился некто Пётр Петрович Босов. Соседи быстро сдружились, благо были ровесниками, кроме того, обоим в сороковых годах пришлось понюхать пороху.
Много замечательных вечеров провели в разговорах старые вояки. Больше и охотней говорил Пётр Петрович, не так давно переехавший в этот город, где семьями жили два его сына, с Приднепровья.
В Отечественную Пётр Петрович состоял при штабе корпуса генеральским ординарцем и прошагал штабистом всю войну. Поход же Глеба Николаевича по военным дорогам закончился в сорок третьем году в Белоруссии, когда шлёпнувшаяся близ зенитки авиабомба разбросала по земле весь расчёт, в числе которого был и молодой солдат Плаксин. Дальше были продолжительные скитания по госпиталям, две операции на теле и, в итоге, отказ Красной Армии от дальнейших услуг зенитчика.
Прожив на новом месте два месяца, Пётр Петрович умудрился занять в городе пост заместителя председателя Совета Ветеранов войны, провёл в школах с десяток встреч - воспоминаний солдата войны с подрастающим поколением, вёл кружок по истории отечественного вооружения. Был активен и в быту - утренние зарядки и лёгкие пробежки по парку были непременными составляющими его дневного распорядка. Почти сразу же
встал в очередь на получение жилья и предложил Плаксину похлопотать в верхах насчёт новой квартиры и ему.
Босов являл собою кладезь забавных и необычных героических историй и анекдотов, коими он любезно делился со своим менее разговорчивым собеседником. Его альбомы были плотно нашпигованы множеством фронтовых фотографий, и он также не преминул возможностью познакомить приятеля с фрагментами своей фронтовой деятельности.
Выходил на прогулку в город Пётр Петрович неизменно в пиджаке, порядком отягощённом боевыми и трудовыми наградами. Накануне Дня Победы заказал в частном ателье офицерский мундир и часто наведывался туда – торопил портных и делал некоторые замечания по пошиву формы.
В гости к Петру Петровичу нередко заскакивали правнуки – дошколята Борька и Светка, щедро одаривались прадедом сладостями и кое-какими деньгами и, ублажённые, исчезали восвояси.
Глеб Николаевич, проводив семь лет назад на кладбище жену, многолетний брак с которой не принёс ему потомства, проживал в комнате один. К невеликой своей пенсии имел существенный приработок – за скромное вознаграждение, не обязательно денежное (брал и картошкой, и поношенной одеждой, а так же куревом и спиртным), сапожничал на дому. Был не словоохотлив и домоседлив и из дома выходил разве что в магазин за провизией да водкой.
Вечером восьмого мая Плаксин у себя в комнате стриг ногти. Зашёл Босов:
- Глебушка, дай утюг. Мой , что–то, не греется. Надо галифе к завтрему наутюжить – день, сам понимаешь, какой ответственный предстоит. Советую составить мне компанию. Чествовать нашего брата будут. Премии раздадут. Потом покормят, по сто грамм поднесут. И концерт готовят для нас. Пойдёшь?
- Да, нет, не пойду. Куда мне с моим рылом соваться – только людей распугаю. Да и одеть толком нечего.
- Ну, допустим, одежду я тебе из своего гардероба подберу…
- Нет, Петро, ступай один. Потом расскажешь… А утюга у меня за ненадобностью и не было никогда.
- Как знаешь, старина. Пойду один.
- Погодь. На–ко денежку. Завтра купи поллитровку, посидим, справим.
Взяв деньги, Пётр Петрович ушёл к себе. Почти тут же из-за стены донеслись до Плаксина душераздирающий ребячий визг и отборная босовская брань. Отложив ножницы, Плаксин поспешил на шум. Оказалось, это Пётр Петрович офицерским ремнём отчаянно стегал своего правнука - трёхлетнего Борьку, тельце которого было прочно зажато между босовскими коленями. Малец тщетно пытался вырваться, истошно вопил.
- Вот подлец! Вот засранец! – бесился Пётр Петрович, охаживая ребёнка. – Нет, ты посмотри, Глебушка, что учудил этот родственничек!.. Мой орден!.. Так надругаться над боевым прошлым прадеда!
- Да что стряслось–то? – недоумевал Плаксин.
Тяжело дыша, Пётр Петрович опустился на диван. Малыша крепко держал за шиворот.
- Вот, значит, прихожу я от тебя и вижу – этот сволочёнок снял с вешалки мой новый мундир и с Ордена Отечественной Войны гвоздочком красочку соскабливает!.. Вот, кто мне возместит ущерб?! Его папка, что ли?
Ничего не сказав, Плаксин отнял у Босова мальчонку и увёл в свою комнату. Посадил его на колени, успокоил, похлопал по вздрагивающей спинке. Порылся в тумбочке, дал полузасохший пряник.
В комнату ввалился Пётр Петрович с ремнём в руке:
- Не понял. Добреньким хочешь быть?! Похвально!.. Что же, это дешёвый способ завоевать авторитет ребёнка…
- Не ходи больше ко мне, Петро. Не по пути нам с тобой оказалось дальше идти, коли ты орденочек вшивый выше своего ребятёнка ставишь… Ни хрена ты не воевал, Петя… Ведь не ради побрякушек народ на бойню шёл.
- Не воевал, говоришь?! Это я–то не воевал?!. Да я от Волги до Эльбы протопал! Оружие именное имею! Мне часы командармом дарены! Да мне сам Георгий Константинович руку жал! А вот ты каким макаром раньше срока комиссоваться сумел – это ещё выяснить надо соответствующим органам! Видали мы таких ультрапатриотов – пульнул под шумок из винтовочки себе в ногу и пожалуй героем домой. Неудивительно поэтому, что и наград–то у тебя никаких не видать, вот ты и не знаешь им цену.
- Не доводи до греха, Петро… Не хочу накануне праздника ругаться с тобой, хотя и следовало бы съездить тебе пару раз в мордень. И оправдываться не намерен, потому как не вижу такой потребности… А орденов я привёз с передовой не меньше твоего, да только все награды–то, как прибыл домой, я дворовой ребятне раздал. Могу предъявить все мои наградные документы. А что касается моего «дезертирства», то, выходит, не при помощи винтовки я членовредительствовал, потому как всё брюхо моё истыкано железом. И этих осколков во мне сейчас поболе, чем у тебя на груди побрякушек. Вот так-то, товарищ гвардии капитан...
Пётр Петрович, не найдя что возразить, в бешенстве забросил ремень в угол, поймал Борькину руку и силком повёл его к себе.
С той поры фронтовики не захаживали друг к другу. Через короткое время Пётр Петрович из коммуналки съехал – ему предоставили однокомнатную благоустроенную квартиру в новом доме.
Под осень в дверь к Глебу Николаевичу постучали. Не так, как обычно – шумно и по–хозяйски, а несмело и кротко, в комнату проследовал Босов.
Выставил на стол бутылку водки, что–то из закуски. Подошёл к Плаксину с растроганным видом, обнял того за плечи:
- Прости, солдат, за давешнее. Сдурел я тогда. Веришь–нет, места себе не нахожу, до того совестно мне. Не по–человечески как–то вышло… Не держи на меня зла, Глеба!.. Не виноват же я, что в тылу отсиживался, так было мне велено, чтобы при начальстве находиться… Вот, мириться пришёл…
- Да будет тебе, Петро, не унижайся… Чего в жизни не бывает… Я тоже маху дал – не сдержался… Живы остались – и то ладно.
Плаксин достал из шкафа ремень Петра Петровича, подал хозяину:
- Помнишь – оставил?
- Да оставь его себе, дарю… У меня для тебя хорошая весть – зайди как–нибудь в Совет Ветеранов, там тебя награда ждёт. С самой войны тебя ищет.
- О как!.. Да я и Совет–то ваш не знаю где находится.
- Ладно, лично отведу… Только не сердись, браток, шибко...
- Я и не сержусь, Петруша…
И два старика, два седовласых ветерана, обнявшись, словно давнишние друзья, не видевшиеся сотню лет, не стыдясь друг друга, заплакали...
У переправы
На весеннем речном причале в ожидании рейсового катера гомонит пёстрая толпа.
Набирающий силу морской отлив проворно вытягивает из реки в залив стаи льдин. По соседству со мной на лавке расположился незнакомый мужичонка лет пятидесяти, неброско одетый и время от времени лениво отглатывающий прямо из бутылки дешёвое вино. После очередного «причащения» мой сосед закусывает выпитое плиткой печенья, хорошенько закашливается, после чего виновато смотрит по сторонам. Курит.
Стоящий неподалеку интеллигент, сопровождаемый дамой, пытается пристыдить пьяницу – мол, вокруг полно детей, какой пример показываешь? Мужик понимающе кивает и прячет бутылку в свою сумку.
А рядом, у берега, мальчик – озорник катался на льдине, отталкиваясь от дна шестом. Взрослые грозили ему:
- Эй ты, мореход, не балуй! Давай к берегу! А то недалеко до беды!
Но отважный мореход баловать продолжал. А беда и вправду пришла: льдину–кораблик другая льдина, покрупнее, разбила на части и маленький капитан прибрежного плавания оказался в воде. То ли плавал пацан скверно, то ли делать это в верхней одежде затруднительно, только головёнка бедолаги окуналась в несущуюся стихию всё чаще и чаще.
Взирающий на трагедию люд застыл от ужаса и немо наблюдал за приближающейся развязкой.
Я не имею права осуждать тогдашнее бездействие толпы, её постыдную трусливость, потому как и сам безмолвно играл в этой трагедии роль наблюдателя…
И тут на «сцену» выскочил центральный персонаж. Мой подвыпивший сосед с резвостью новобранца, натаскиваемого старшиной раздеваться на скорость, скинув кирзачи, шапку, тужурку, стремглав метнулся в речной поток. С трудом настигнув горемыку, неожиданный спасатель пытался уволочь его к берегу, но течение и иссякшие силы не сулили ничего хорошего.
Кто–то, расторопный, побежал в порт за катером, кто–то, догадливый, сообщил в «скорую».
Из ледяной купели портовской буксир успел вызволить обоих «моржей» живыми. Медицинский УАЗик по дороге в реанимацию выжал из себя всё, на что был горазд…
Дней через десять я повстречал того мужичка вновь. На той же переправе. На той же лавке. Словно и не уходил он отсюда все эти дни. На нём – всё тот же наряд. В потрёпанной сумке – с десяток пивных бутылок, половина – ещё непочатая. Не спеша отглатывает из бутылки успокоительную влагу, отрешённо посматривая на выводок зябнувших на рейде посудин.
До подхода пассажирского катера – есть немного времени. Сажусь рядом, интересуюсь самочувствием соседа. Тот нехотя отрывает взгляд от
горизонта, тихо роняет:
- Сильно недужу. Душой… Хотя физически здоров пока.
- Что это ты море всё разглядываешь? Не насмотрелся за прожитые годы?
- Да так… просто так.
- Парнишка тот как, тонул который?
- Он уже во всю ивановскую в школу бегает… Приходила как–то ко мне в палату мамка его. Отблагодарить, вроде как. Хорошие деньги совала под подушку. Ну, я оставил себе на пропой, остальные деньги воротил.
К причалу левым бортом подваливал «пассажир». Теранулся со скрипом о шины–кранцы и замер. И полился на берег по выброшенной сходне людской ручеёк.
- Давай курнём? – попросил меня сосед, протягивая для знакомства костлявую кисть. – Меня Олегом звать.
Я достал портсигар, незадолго до этого заряженный папиросами до отказа, угостил Олега «беломориной».
- А меня – Виктором.
Раскурив, Олег заговорил:
- Я нынче без курева кукую… Меня тогда на «скорой» отсюда увезли, а пиджачишко да сапоги, что сейчас на мне, тут остались. И сумка эта тоже. Через неделю выписали – я сюда. Прихожу на причал – хм! Всё моё на месте – и одежда, и обувка, и кошёлка эта. Да кто на них позарится?.. Вот только сума была пуста, а ведь в ней оставалась бутылка вина недопитая, курево, харч кой–какой. Из тужурки, смотрю, забраны тридцать с чем–то рублей денег, да ещё за второй квартал продовольственные талоны, в том числе и талоны на водку и курево. Что ж, думаю, это вы, люди, когда нас с мальчишкой в машину совали, не докумекали барахло моё со мной отправить?..
Разрешили посадку на катер. Встаю. Продвигаюсь к трапу, по рассеянности забыв под лавкой свой дипломат. Оборачиваюсь – Олег продолжает сидеть. Удивляюсь:
- Ты что, брат, не едешь? Или на билет денег нет?
- Никуда я не еду. И не собираюсь… Ты, Витя, вернись–ко, сундучок свой захвати.
Возвращаюсь, забираю дипломат. Благодарю Олега.
Тот, опять вперив глаза в рейдовую синь, произнёс:
- Вот ты меня спрашивал – что это я море разглядываю?.. Двенадцать лет назад сЫнка мой где–то здесь на шитике перевернулся, а до бережка не доскрёбся… Нынче, я полагаю, вон под теми пароходами, что на рейде, лежат его косточки… Тоже сильный отлив был тогда. Рыбаков на берегу было немало. Все стояли, смотрели, сочувствовали. А намочиться никто не пожелал. А ведь август был, вода ещё неостывшая… Вот и хожу сюда, с сыном, вроде как, разговор веду. Только говорю один я, от него, почему–то, никаких слов не слыхать… И пошла после смерти сынишки вся жизнь кувырком, будь она проклята!.. Зря меня всё–таки спасли в прошлый раз – лежать бы сейчас мне рядом с его прахом…
Олег извлекает из сумки очередную ёмкость с пивом. Откупоркой пробки ему служат натренированные для такой операции челюсти. Протягивая мне бутылку, профилософствовал:
- Ты знаешь, Виктор, почему в России житуха худая? Не дружные мы. Каждый только за своё брюхо печалится. И ещё – ленивые, сонные…
От пива я отказываюсь, спешно следую на завершающуюся посадку. Но успеваю расслышать робкую просьбу Олега:
- Не оставишь ещё штучки три папироски?
Я отдал подскочившему ко мне мужичку весь табак, коим располагал. Вместе с портсигаром. И заскочил на отшвартовывающееся судёнышко.
1991 год
